|
|
||
|
Мне 35. Позавчера я умирал, а сегодня перевели в обычную палату, и я одержим тем же, чем был одержим, когда проснулся в реанимации - желанием курить. А позавчера я хотел, чтобы все кончилось побыстрее. Потому что было очень больно. Наверное, сегодня приедет жена и она, разумеется, сигарет не привезет, потому что это мне вредно. Как будто мне очень важно, что вредно, а что полезно. Это давно уже не имеет значения. Для меня. Остались только редкие, маленькие, случайные приятности. Их хватает на часы или минуты. Почему вдруг сердце? Заболело в воскресенье. Мы шли с ней в кино. Пешком по улице Горького. Вдруг схватило. Не мог найти себе места. Еле дошел до кинотеатра, бросил ее в фойе, побежал пить воду в туалет. Не понимал ничего. Потом был фильм. “Забытая мелодия для флейты”. Там тоже один молодой умирал. И почти умер. Но это кино. Реаниматоры его бросили, а любящая медсестра спасла. Спасла и ушла прочь. И был конец фильма. Мы шли обратно и говорили о фильме. И схватило опять. Я пошел быстрее, чтобы быстрее в теплую квартиру и - лечь, лечь. На работу не пошел. Почти весь дни лежал в постели, вставал, чтобы сходить в туалет, чтобы покурить. Был конец октября, серое небо. Я читал что-то. Иногда лежал, глядя в стену или потолок. Болело слабо, но двигаться не хотелось. Ничего не хотелось. Некому было улыбнуться. А иногда совсем не болело. Просто была слабость, как будто вся жизнь вымерзла из меня. Иногда я засыпал ненадолго, потом просыпался. Каждый день меня выводил из полузабытья шум, производимый сыном жены, вернувшимся из школы. Он топал в свою комнату, обратно, выходил на кухню, возвращался, шел гулять, приходил с гулянья. Какие-то еще шумы я слышал из-за неплотно прикрытой двери, за которой была его чужая жизнь. Иногда звонила жена. Спрашивала, как я себя чувствую, настаивала, чтобы поел. Я в этом чувствовал заботу по обязанности, ненадолго раздражался. Вечером она приходила с работы, иногда забежав еще куда-то, иногда - в магазин за какой-нибудь едой. Я не шевелился. Было все равно. Она настаивала, чтобы я ел. Чтобы обратился к врачу. Я ничего не хотел. Она была настырна, полагая, видимо, что гораздо лучше меня знает, что мне надо. Ничего мне не было надо. От жизни во мне остались только воспоминания об августе, когда был в Крыму с дочкой, другом и его сыном. Там было море, солнце, а однажды - потрясающей красоты и силы гроза. И было твердое ощущение, что не повторится никогда. Так все и тянулось мучительно, пусто и серо до пятницы. Дни ничем друг от друга не отличались, я все лежал и слабел. В пятницу я должен был ехать в Зеленоград, читать лекцию. Это был заработок и это было обязательство перед слушателями. Жена приехала с работы немного раньше, она тоже ездила на эти лекции, слушала. Не знаю, зачем ей это было нужно. Лекции были узко специальные и для специалистов. Мы ехали на метро и автобусе, нужно было еще немного пройти до клуба, где все и происходило. Пока шли, я держался рукой за воротник кожаного пальто. Побаливало, но это, я надеялся, пройдет, когда попаду в помещение. Жена давала советы и указания. Чтобы мне было, как она думает, лучше. От ее назойливости лучше стать не могло. Когда начал рассказывать, стало немного легче. Потому что знал я все это прекрасно, потрачены были многие часы, был я не педагогом, а вполне практикующим специалистом. Внутри раскручивалась пружина, я набирал и набирал темп. Так прошел час, и я видел, что успеваю рассказать все достаточно быстро. Останется еще много времени для того, что для аудитории важнее всего - ответов на вопросы и на “рассказы из жизни” - как применять все, о чем шла речь. Тут я и объявил перекур. Мы болтали о чем-то с одним из моих добрых знакомцев-слушателей. Потом я сел на корточки - было трудно стоять и дрожали руки. Стало болеть. Меня посадили в кресло. Воздуха все равно было мало. Клуб располагался в подвальном помещении. А может быть, было мало воздуха во всем этом мире. Я сполз с кресла на пол. Кто-то спросил, не вызвать ли скорую. Я отказался, думал, что все это пройдет, как тогда в кино. Лежал на полу и чувствовал, как что-то чужое ворочается и давит. Симптомы были классические - я знал их по книгам и рассказам знакомых. Было очень больно. Опять кто-то сказал про скорую. Ладно, вызывайте, сказал я. Было полное безразличие к тому, что вся последующая жизнь может быть без меня. И очень, очень больно. Я даже кричал. Мне потом сказали, что не кричал - тихо стонал. Но я лучше знаю, что делал. И думал: скорее бы. Не скорая, не помощь, а просто - скорее бы это все кончилось. Скорая приехала быстро, они напустили мне в вену коктейль, боль прошла почти мгновенно от морфина. Мне стало легко и безразлично. Сделали кардиограмму. Врачи обсуждали ее, я услышал слово “повреждение”. Сказал жене, чтобы не волновалась, чтобы позвонила на работу и чтобы ничего не говорила моим родителям. Если умру, успеется, подумал я, а если оклемаюсь - тогда незачем. Мне не позволили дойти до машины своим ходом. Аудитория вынесла лектора на руках. Жена шла рядом, испуг ее был неподделен. А мне продолжало быть легко и безразлично. Я попрощался со своими слушателями и принес им извинения. Потом были 40 часов в реанимации. Чувствовал я себя хорошо, ничего не болело, кроме головы, но это было от нитроглицерина. Мне даже разрешили тихо сходить в тулает. Без резких движений. Я сходил и там искал взглядом какой-нибудь завалящий бычок. Но там было очень чисто, никаких шансов на бычок не было. Я опять улегся. Принесли записку от жены. Она писала о том, что забрала домой мое пальто и что придет завтра. Видимо, меня загрузили снотворными, ибо большую часть времени в реанимации я проспал. Опять делали кардиограмму, опять было слово “повреждение”, но уже с определением “небольшое”. Ну, бог с ними со всеми. Мне опять было все равно. Главное, что не болело ничего. Смертельно хотелось курить. Поэтому перевода из реанимации ждал, как манны небесной. Именно для этого и надо было чувствовать себя хорошо. Перевели. Через полчаса я стрельнул сигарету и выкурил половину в туалете. Вторую половину оставил на после. Пришла жена. Она принесла еду и что-то полезное для сердечной мышцы - изюм или курагу. Или и то, и другое. Легкое чтение. Сигарет, разумеется, не было. В больнице я пробыл две с лишним недели. За это время с сигаретами как-то наладилось. Состояние мое улучшалось, инфаркт стал микроинфарктом, а после и вовсе предынфарктным состоянием. Навалившись, врачи, приехавшая в Москву мама, жена и каждый навещавший убедили меня болеть как должно и отправиться в подмосковный реабилитационный санаторий для сердечников сроком на 24 дня. К этому времени мне надоело решительно все. Приезды и неприезды жены, понимющей случившееся как последствия моей к ней нелюбви (что правдой не было), внимание и невнимание врачей, сосед изрядного возвраста, кряхтящий и стонущий. Жить так и не захотелось. И само собой разумелось, что уж и не захочется. Это можно было поломать, но не в больнице же. В санаторий меня везли на скорой. Там я вышел на крыльцо, где и простоял минут пятнадцать. На следующий день я принял душ. Ходил на гимнастику и гулял, каждый день добавляя себе нагрузку: быстрее, дальше, дольше. В это я втянулся. Жена приезжала в один из выходных, но мне это было все равно: нежности она с собой не привозила, все какие-то разговоры о налаженной организованной жизни, каковая поправит мое здоровье. Я ходил гулять в любую погоду, и концу пребывания в санатории нахаживал за день более 20 километров. Вокруг был лес, стоял снег. Два или три раза даже было солнце. Вечером я ходил в кино, все равно на что. А один раз даже пошел на танцы. Ел пять раз в день и стал набирать вес, что было неприятно. Соблюдал режим. Стал исправной частью этой чертовой реабилитации. Выкуривал три сигареты в день, иногда - четыре. Организм мой становился все здоровее, но живости не было никакой. Здоровый дух ниоткуда не поступал в здоровеющее тело. Утешало, что эта работа имеет конец, и он все ближе. Хоть я и представления не имел, что будет дальше. Но дальше было раньше. В Москву меня привезли на опять-таки на скорой. У меня был открытый больничный, мне следовало провести на домашнем режиме еще две недели. Я зашел в квартиру, где не был почти полтора месяца. Там все было по-прежнему. Жены не было, да я встречи с цветами и не ждал. Через неделю я уже знал, что моя дочь больна диабетом и лежит в больнице, выкуривал пачку сигарет в день, принимал лекарства, чувствовал себя отвратно, а через две вернулся к своему прежнему весу и ходил на работу, где тоже принимал лекарства и чувствовал себя отвратно, но все-таки немного лучше, чем дома. Был морозный декабрь. В один солнечный день встретился со своей знакомой, обещавшей чем-то помочь с консультацией для дочки. Помогла. Мы медленно гуляли по улицам, слишком медленно для меня. Потом поехали к ней ужинать. Я остался у нее, понимая прекрасно, что это так же нужно ей, как не нужно мне. 31 декабря я сидел дома в кресле и опять ничего не хотел. Сердце побаливало. Я сидел и молчал. Жена что-то делала. В комнате ее сына стояла ненавистная мне елка. Вокруг была суета. Она прорывала границы моего тела и въедалась в меня. И я ничем не мог помочь дочке, только какими-то лекарствами. Не мог унять тревогу родителей. Не мог дать своей жене, чего она хотела от меня. Я вспоминал, как хотел курить, когда был в реанимации. Вышел на кухню и закурил. Пахло какой-то готовкой, может быть даже вкусной, но я не хотел есть. Заболело сердце. Я принял таблетку и запил водой. Организм уже привык к нитроглицерину, головных болей после него уже почти не было. Смотрел в окно и видел себя тогда, после фильма, бегом ползущего к дому. Опять люди искусства обманули. Спасают все-таки реаниматоры. Не от жизни - от смерти. 1993, Москва |
||