Наташа, 1982

Была Наташа, когда жил в Молдавии. Новый год. Встречали дома, потом, когда почти уже чужая мне жена стала засыпать на ходу, а у меня сна ни в одном глазу - перебрался к приятелю Юрке. У него - шумная компания, все чуть моложе меня, среди них - одна от которой не мог оторвать глаз. И, надо же, она - от меня. В полутемной комнате танцевали. Она не отпускала мою руку. Юрка и Володя, Наташин брат (его знал давно, мы работали рядом, я - на ВЦ, он - в КБ, да и у Юрки раньше встречались) потом рассказывали: между вами искры проскакивали. Ну, не знаю насчет искр, ушли оттуда вместе через час, наверное. Так и не разняв рук. Идти было некуда. Гуляли под холодным ветром. Продрогли до костей. Проводил ее. Обнимали – нет, не более того, - друг друга у ее дверей, за которыми - сын и дочь. И моя дочь в квартале отсю­да. В ту новогоднюю ночь развела бездомность. Потом, через день или два, была одна встреча, не помню уже, кто дал ключи. Насыщались друг другом жадно, как и не пили никогда в жизни. И сразу было понятно: с ней можно все. Говорить, молчать, нести одну ношу, смеяться, стариться, умирать - все. Она создана для жизни, от начала ее и до конца. Потом разговорились: от Наташи ушел муж, отец ее детей (я его, как выяснилось, знал). Володин писал: "Ленинград - город маленький". В городе, где все это происходило, жителей было меньше полутораста тысяч). Дети его любят, привязаны к нему. Она должна все сделать, чтобы муж вернулся. Шансов почти нет. Новая жена ее мужа беременна (мир чересчур тесен: это Шурочка Самойлова, которую знаю сто лет. Работает у нас на ВЦ). Но этот никакой шанс Наташа упустить не может. Она смеялась, потому что мы встретились, потому что все еще не разнимались руки, она была счастлива. Она плакала и говорила: - Я пойду, куда ты скажешь. Я сделаю все, что ты захочешь. Но я тебя прошу, не зови меня никуда. Я должна это детям. Мне не будет покоя, если я сделаю не все, что могу. Милый, ты можешь поступать так, как считаешь нужным. Может быть, ты моя половинка. Но у тебя тоже - жена и дочь. Как им будет без тебя? Родной, я счастлива, что встретила тебя, что был этот Новый год, что есть этот день. Поступай, как сможешь и не забывай, что это коснется многих.

Все это - в смехе и слезах, нежности, неотрывности друг от друга абсолютной, о чем гово­рится: "и станут двое - одно". Что я мог сказать? Меня раздирало на части. Жене своей я нужен не был, отношения наши существовали оттого, что существовали раньше. Инерция и терпение, терпение и отчуждение, отчуждение и безразличие. Мое, ее. Дочка? С детьми, по моему разумению, не расходятся - это моя дочь, где бы я ни был, с кем бы ни был. Жена препятствовать не будет. Наташины дети? Достаточно малы, чтобы стать моими. Оставалась Наташина боль, шанс, призрак шанса. Вытяну ли, чтобы она никогда не жалела? Возможно. Не мог допустить, чтобы Наташа плакала еще раз. Хочу, чтобы она была счастлива. Счастлив, что мы встретились. Но могу и отказаться от радости видеть ее, прикасаться к ней, жить с ней рядом. Могу. Если ей так лучше. И все таки. Могу ли сделать, чтобы она не пожалела, что - со мной? Могу ли отнять призрак шанса на возвращение отца ее детей? Возможно. Пьем в чужой комнате крепчайший кофе, смотрим друг на друга. Ее серые глаза. Тонкое лицо. Длинные волосы. Наташа маленькая и удивительно пропорциональная. Она улыбается мне сквозь слезы, улыбка замечательная, открытая до неправдоподобия. Я смотрю на нее - и, кажется, ничего не нужно больше. И как много нужно. Мы не будем видеться сколько-то раз в неделю наспех в чужих квартирах. Это не нужно ни Наташе, ни мне. Мы не сможем быть друзьями: в каждой встрече будет присутствовать упущенное "вместе на­всегда". Нет вариантов: наша жизнь начнется с мытарств и бездомности, вины перед нашими детьми, перед женой моей, которая, как бы мало я ни был ей нужен, все же не хочет, вероятно, меня потерять, и еще меньше - отпустить дочку со мной. Это именно та минута, когда под рукой должен оказаться спасительный необитаемый остров, где Наташа, я и все наши дети. Такого острова я не вижу. Нужно искать, а что делать, пока ищу? Думаю о6 этом и не замечаю: Наташа стоит рядом со мной. Ее рука, тонкая, горячая, сильная, касается меня. Слезы не высохли еще. Она улыбается. Она говорит: "Давай не будем сегодня грустить. Что бы ни было потом, сегодня очень счастливый день. Я и не думала, что со мной такое может быть. Я хочу обнять тебя. Я хочу тебя запомнить навсегда. Я хочу, чтобы ты запомнил меня навсегда". Наташа улыбается и опять плачет. Не прячет слезы, не прячет улыбку. Она такая, какая есть. И какая есть - прекрасна. Я счастлив, что встретил ее. И была последняя, сладчайшая, горчайшая близость. Не было женщины ближе. Уходили по одному - город этот маленький, и нечего тешить публику прежде срока. Чтобы не делать больно друг другу - не видимся. Напряженно думаю: что делать. Через неделю - преждевременные роды у новой жены Наташиного мужа. Ребенка не выходили. Чуть не на следующий день узнаю: Наташа в больнице, среди полного здоровья вдруг стало плохо с сердцем. Еду к ней вместе с Володей, ее братом. Наташа очень слаба, бледна, холодные иссиня-белые руки выпростаны поверх одеяла. И улыбается мне. Володе тоже, но больше - мне. Говорим о пустяках, больше Володя и я. Вдруг слышу тихий Наташин голос: "Вова, передай ему, пожалуйста все еще будет хорошо. Мне очень жаль, что так получилось. Я им очень сочувствую". Тихий, но сильный, полный искреннего сопереживания голос. Володя: "Лучше я ему в морду передам. Не зашел к тебе, сволочь…" Наташа с трудом поворачивает голову ко мне. Может быть, я передам? Сострадание сверхчеловеческое, надчеловеческое. Потому что сама Наташа непонятно еще, на каком свете, этом или том, о чем узнаю через четверть часа у ее лечащего, знакомого, по счастью, врача. Добываю какие-то лекарства, отвожу. Через две недели Наташа встает. Я все еще не знаю, как ей лучше: не видеться или не расставаться. Отложено до выздоровления. Все, что могу сейчас: лекарства, фрукты, цветы. В больнице сталкиваюсь с ее бывшим: он пришел к Наташе. Я до Наташи не дохожу, трясусь в троллейбусе домой. Володя рассказывает: он приходит каждый день, утром ведет детей в садик, вечером забирает, что-то делает по дому. Проходит еще две недели, когда рвусь увидеть ее, но вижу только Володю на работе, он рассказывает, как она, говорит чем можно помочь. Вдруг спрашивает: что буду делать, если ее бывший вернется домой. Отвечаю, как через пропасть прыгаю: помехой не буду. А если не вернется? - спрашивает Володя. Я молчу, потому что понимаю уже: он вернется. Убил бы гада. - говорит Володя после долгого молчания.

Наташу выписывают, бывший приезжает за ней и остается с ней. Я хожу на работу и с работы мимо Наташиного окна в первом этаже окрашенного розовым двухэтажного дома, серо-черного в утренней февральской мгле. По утром в этом окне свет. Не нахожу себе места, так хочу ее видеть. И однажды вижу: я илу на работу, она смотрит в окно. Конец февраля, утром совсем темно, толстая наледь на тротуаре, ветер в лицо. Я останавливаюсь. Она смотрит на меня. Не отрывая взгляда. Я подходку к окну и тоже не могу оторвать взгляд от любимой, единственной. В комнате светло, с темной улицы вижу ее отчетливо. Так проходит несколько минут. Наташа улыбается, улыбается мне, но это - не единственное. Еще - слезы. По повороту головы вижу, что ее окликает кто-то. Наташа разводит руками и ухо­дит. Я тоже ухожу. С работы иду другой дорогой, не могу видеть ее слез сквозь улыбку, могу не сдержаться. На следующий день опять илу другой дорогой. На ВЦ заходит Володя и передает записочку. "Дорогая моя половинка, здравствуй. Я вижу тебя два раза в день. А вчера - только один. Ты прав. Прости меня. Если бы не Катя и Андрей... но они же есть. Пожалуйста, постарайся быть счастливым. Мне будет тогда легче. Спасибо тебе. Никогда ничего не забуду. Жаль, что так вышло. Твоя половинка Наташа". Отвечаю ей записочкой в тот же день. "Не забуду ничего. Ты всегда будешь для меня праздником. Следи за собой, и радуйся всему, чему можешь. Не тревожься. Спасибо тебе за тебя. Спасибо тебе за нас ".

Велик Аллах. Только этим можно объяснить, как сумели больше года не увидеть друг друга. Живя друг от друга в двух квартальчиках, заходя в один и тот же универсам, имея кучу общих знакомых. С Володей вижусь на работе. Иногда - у общих знакомых. Никогда о Наташе не спрашиваю и приветов ей не передаю. И не получаю. И так проходит год, и однажды Володя спрашивает, забыл ли я Наташу, о Наташе. Нет, я не забыл. Володя возмущается: вот и она не забыла, а ничего вы не делаете с этим. Почему? Потому, отвечаю, что наши отношения – не только наши. Потому, что она так решила. «А жили бы счастливо» - сказал Володя. Только и нашелся спросить его: откуда ты это знаешь? Откуда знаешь, что мы сумеем жить счастливо? Что я так хорош, как это представляется Наташе? Что дети это примут? «Я не знаю», - сказал Володя. – «Не знаю, как это - долг перед детьми".

А еще через полгода столкнулись с Наташей в книжном лоб в лоб. Руки потянулись друг к другу. Так и стояли, взявшись за руки, глядели друг на друга неотрывно. Мир вокруг исчез: только она и я. Опять ее открытая улыбка мне навстречу. И у меня - до ушей. Слова бессвязные, потому что видим все и так, не нужно заглядывать в другого, все открыто настежь, распахнуто. "Ну, как ты?" - "Нет, как ты". - "Рада видеть тебя. Очень. Ты самый лучший". - "И ты, и ты". - "У меня есть полчаса. Посидим в парке?" - "Конечно. Я только заплачу за книги". И были полчаса в парке, между ее домом и моим, где гулял еще ребенком с дедушкой, где гулял с дочкой. Где никогда не гуляли с Наташей. Жаркий, душный, пыльный, полный солнца август в Молдавии. Мы сидим на скамейке. Это было главное: мы сидим рядом, рука в руке. Болит ли еще? Нет. Боль ушла, уходила почти год. Только радость, что ты была в моей жизни и - навсегда осталась. И ты остался. Я рада тебе до слез, я так счастлива, что это было. Все равно ты моя половинка. И ты, и ты. Как дочка? Отлично. Она такая же веселая как ты? Да. Да: я видела тебя с дочкой однажды - издалека. А как твои? Растут. Ты довольна ими? Почему довольна? Я их люблю. Это же больше. Полчаса прошли в минуту. Пора забирать детей из садика. И мне. Мы обнялись, тесно прижались друг к другу на какие-то секунды и вдруг стало так тоскливо... Эту тоску прочли друг в друге мгновенно. Я улыбнулся Наташе, она мне. Сквозь тоску и горечь. Разошлись в разные стороны неровным шагом, огля­дывались.

И больше не виделись никогда. В том августе разошлись с женой, в декабре я уехал в Мос­кву, к своей новой. В Молдавию смог приехать только в конце следующего октября. Привез жуткую, разъедающую тоску по дочке и ясное понимание того, что новая жена – это не навсегда. И я ожесточенно гулял с дочкой, а когда она была занята – встречался с приятелями. Столкнулся и с Володей, спросил о Наташе. «Все стабильно», - сказал он, - «и не очень радостно. Тебя она помнит». Что я мог сделать? И я ничего не забыл. Ни счастья пронзительного, ни боли - тупой, изнуряющей. Ее серые глаза, открытые всему миру. На тонком лице - улыбающиеся губы. Тонкое, удивительно пропорциональное тело. Маленькие горячие сильные руки, огрубевшие немного от домашней возни. Ее умение сопереживания, доброта абсолютная, до святости какой-то. Мягкость, хоть и не сломить ее ничем. И еще - самое острое и мучительное - это бессловесное, мгновенное понимание и принятие другого. Чего не было больше ни с кем. Половинка моя, Наташа. Больше не виделись никогда.

1993, Москва

<Главная> <Все рассказы> <Следующий>