1974: Таня

Это было тривиальное знакомство: на вечере в институтском кафе я увидел девушку с потрясающе красивой кожей. Мне срочно потребовалось дотронуться до этой кожи. Я приглашал ее весь вечер, между танцами мы стояли у колонны на площадке и все было понятно: после вечера я поеду и провожу ее, мы условимся о следующей встрече, потом, через недолго, неизвестно где, мы останемся вдвоем. Мы успели рассмотреть друг друга и чем-то друг друга привлечь.

Красивой у Тани была не только кожа. Тонкие черты лица, серо-зеленые глаза, крупный, легко улыбающийся рот. Высокая, хороших пропорций, длинные стройные ноги, легко несущие ее тело. Голос был мягкий и довольно низкий. Она нравилась мне всем, что можно было разглядеть и узнать в полутьме кафе, под шум музыки (это была группа “Аракс”).

Был теплый май. Мы ехали в электричке, я провожал ее. Разговор прерывался лишь на немногие секунды, когда пристально глядели друг на друга. Что я узнал: ей почти 20, она учится в худо­жественном училище, собственно, не учится, а заканчивает. Сама из Калуги. Поступала в инсти­тут, но не прошла. Хотела заниматься живописью, считала, что это может быть только в Москве, поступила в училище. Потом поняла, что способности есть, но не пробьется. Было обидно, но в училище получит какое-то ремесло в руки, без работы не останется, а там посмотрит. Жизнь в Москве привлекает и отталкивает. В июне она вернется в Калугу, где все предрешено. Что предрешено, как может быть что-то предрешено в 20 лет? Оказалось, все. Тот мир слишком маленький, все пути вычерчены и чертеж утвержден. Она устроится на известно какую работу, выйдет замуж известно за кого, будет жить известно где и в течение известного времени родит известно сколько детей. Собственно, ее это не очень тяготит, это еще не сейчас, да может быть окажется и не так плохо. Пока что она еще никому ничего не должна и не будет должна еще три недели. И хватит об этом, это неинтересно.

Электричка остановилась у платформы. Мы сели в автобус, вернее стали. Людей, несмотря на относительно поздний час, было немало. На задней площадке шумела пьяная компания, прочие пассажиры вомущались, не вмешиваясь, однако. От этого шума было еще больше. Мы прошли вперед и стояли, пытаясь разговаривать, но не получалось, было слишком шумно. Так и застряли на какой-то минорной ноте, на жизни, текущей в заранее выкопаном русле. Ехали минут пятнадцать. Люди то сталкивали нас, то отдаляли. Таня сказала, что пора выходить. Я попросил ее пропустить меня вперед. Она не поняла, зачем. Я объяснил: чтобы подать тебе руку. Она улыбнулась и, кивнув, пропустила.

Я подал ей руку, она взяла ее и не отпускала. Так дошли до ее общежития, остановились метрах в пятнадцати от двери. Она повернулась ко мне и попросила подождать ее чуть-чуть здесь. Она сжала обе моих руки и, улыбаясь, исчезла. Я закурил сигарету и стал ходить вдоль здания. Таня появилась через минут через пять, взяла меня за руку и сказала: “Пойдем, попьем чаю”.

В ее комнате на стенах висели картины и графика. “Твое?” - спросил я. “Не все,” - ответила Таня. - “вот это, это и это”. Это и это мне понравилось, в этом и этом была наивная точность и замечательные краски. На одной картине, вполне абстрактной, было изобилие оттенков серого. На эту я смотрел долго. Таня смотрела на меня. Потом сказала, что сделает чай и опять исчезла. Я смотрел на эту очень цветную, очень серую, очень печальную картину. Таня вернулась с чай­ником, остановилась в дверях и смотрела на меня. “Мне нравится.” - сказал я. Она улыбнулась и согласно кивнула.

Мы пили крепко заваренный чай. Мы смотрели друг на друга и улыбались. Иногда возникали какие-то пустяковые слова. Она не сказала “пойдем”, она сказала “пойдем, выпьем чаю”. Поэтому я был напряжен, я хотел остаться с ней, но это было не вполне прояснено, нужно было прояснить, но я не хотел испортить. Я посмотрел на нее без улыбки, протянул руку к ее руке и сказал: “Танечка”, но она меня перебила: “Конечно. Тебе не надо спешить. И кури, если хочешь.” И погладила меня по руке.

Мы недолго сидели за чаем. Заснули поздно, доведя друг друга до полного изнеможения. Засыпая, я чувствовал, как исчезает граница между ее рукой и моим плечом, между моей рукой и ее талией, между всем, чем мы соприкасались. Это была понятная физика, просто сравнивалась температура, но это была такая приятная физика. И был глубочайший сон без сновидений, куда проваливаешься с вершины.

Утром я проснулся один. В окно светило солнце. На столе лежала записка: “Милый, я в училище. Вернусь в четыре. Приходи или не уходи. Т.” На стуле висела моя рубашка, она была по­стирана и поглажена. Я посмотрел на часы. Было около 11. Это чудо. Когда она успела? Мы заснули в четыре, наверное. Еще на столе была тарелка, накрытая другой тарелкой. Там обнаружились бутерброды, числом два, я проглотил их, не успев одеться.

Никуда уезжать не хотелось, хотелось чтобы открылась дверь и вошла Таня. Но нужно было что-то сделать в институте. Я быстро собрался. На двери висела еще одна записка, с правилами поведения в общежитии, как закрыть дверь, где оставить ключ. Я все выполнил, как было указано. И поехал, остаться было невозможно.

В институт попал, успел там сделать что собирался, забежал в общежитие, где у сокурсников лежали нужные мне бумаги, потом на Горького, где жил у друзей, поскольку вот уже месяц, как ушел от жены, с которой прожил четыре месяца и больше не собирался. Там взял маленький альмом Тернера, бросил в дипломат, оставил друзьям записку: жив и здоров, но очень занят. У вокзала купил цветы. Три розы.

К Тане приехал лишь к семи. Комната была открыта, но Тани там не было, был стол, нехитро накрытый на двоих. Так она была уверена в том, что я приду. И оказалась права. Я нашел гли­няный кувшин и пошел искать воду. Хорошо, что ее нет. Зайдет, а на столе цветы. Я надеюсь, ей это будет приятно.

Она появилась минут через двадцать с кастрюлькой на одной руке и сковородкой в другой. Она увидела цветы сразу и остановилась в дверях. Вставая ей навстречу, я уронил книгу и, странное дело, не подобрал, перешагнул через нее. Мы неловко, мешая друг другу, поставили кастрюльку и сковородку на стол и крепко обнялись, как будто давно не виделись. “Я так давно тебя не обнимала.” - сказала Таня. Я чувствовал себя безнадежно влюбленным идиотом, и, странное дело, мне это нравилось. Я целовал ее, говорил какие-то ласковые слова, слышал что-то в ответ. “Хватит, хватит!” - сказала Таня. “Все остынет. А я только бутерброд утром съела. И все.” “А я два!” - ответил я. - “Я обжора. И спасибо тебе.” “Ну, что ты. Тебе спасибо. Они такие красивые!” - она смотрела на цветы.

Таня сварила картошку и пожарила антрекоты, что продавались в кулинарии по 37 копеек за штуку. Антрекотами это мясо называлось чисто условно, потому что было без костей. Но сейчас было вкусно все, мы были ужасно голодны и очень не хотели тратить на еду много времени. “Слушай,” - сказал я. - “пойдем погуляем. Я же тебя при дневном свете и не видел!” “Пойдем. Только доешь. А я тебя видела. Утром.” “Я мерзавец. Я все проспал.” - ответил я. - “Слушай, я не могу так есть. Садись ко мне на колени, я тебя буду кормить. С ложечки и вилочки. Маленькую Таточку. Иди сюда.” “Нет. Мы тогда никуда не пойдем. Правда, а давай никуда не пойдем. Тебе завтра нужно куда-нибудь?” - спросила она. “Завтра суббота.” - ответил я. - “По субботам евреи ничего не деалют.” “А ты еврей?” - спросила Таня. “Почти совсем.” - сказал я. - “Но обниматься я по субботам могу, потому что не совсем.” И спросил настороженно: “А что?” Она даже не знала, как называются люди, ненавидящие евреев, хотя знала, что такие существуют. Ей все равно. А вот отец их все время клянет. У нее в классе был еврей, так отец запретил ей позвать его на день рождения. И она не позвала никого, потому что больше всех хотела позвать того Борю - высокого, кареглазого с иссиня-черными курчавыми волосами. Это было в девятом классе. А потом она уехала в Москву. На этой вечной теме ужин и закончился. “Правда, давай никуда не пойдем сейчас.” - сказала Таня. - “Давай я понюхаю цветочек, вымою посуду, потом опять понюхаю цветочек, а потом будем целоваться.”

Так и вышло. И опять была полубессонная ночь, и Таня кусала подушку или мою руку, чтобы не кричать, а я гладил ее замечательную кожу, а на следующий день мы гуляли, и я смотрел, какая она красивая, и как-то мы вымокли под дождем до нитки, мокрые приехали к ней и так хотели друг друга, не было времени просохнуть, и я называл ее Татой, а она меня Олечкой, и мы отрывались друг от друга только чтобы сделать что-то безотлагательное в своих учебных заведениях, и не говорили о будущем, потому что Тата от этого печалилась, о том, что нам негде вместе жить долго и счастливо, и мы очень старательно обходили ее отца-юдофоба, мою жену, не дающую развода, безденежье и все на свете, что могло мешать нам любить друг друга сегодня, и мы гуляли вдоль реки в Серебряном бору, мы ласкали друг друга в лесу километрах в 40 от Москвы, мы смотрели альбом Тернера и другие альбомы, которые я ей дарил по одному в день, и мы не пошли к моим друзьям, потому что Тата хотела быть только со мной, и я легко с ней согласился, потому что никто на свете мне не был нужен в эти чудесные майские и июньские дни, и она не уезжала на выходные к родителям, как делала все три года, что жила в Москве, и я все время помнил эту свою выглаженную рубашку на стуле в то утро, и не было конца нашей острой и мучительно нежной тяге друг к другу, и все наши деньги уходили на еду и цветы, и два раза мы ходили в кино, и смеялись, потому, что не могли вспомнить, что же, собственно, мы смотрели, и мы еще раз были на вечере в институтском кафе и немножко потанцевали и быстро ушли, и Тата была все время такая красивая, и мы все время смеялись и все время прикасались друг к другу, и когда-то я сказал ей, что люблю ее, и она рассмеялась счастливо и кивнула головой, и обняла меня так сильно, и прошептала “Я тебя люблю” и мы были очень счастливы все это время на улицах, в метро, в пельменных, в парках, и в лесу под деревьями, и в ее маленькой комнатке, и даже во время экзамена мы знали, что скоро встретимся, и все остальное не имело никакого значения, но все остальное существовало, и она попросила меня не провожать ее и даже не хотела, чтобы я помог ей собрать вещи, когда через три недели ее экзамены кончились и она уехала.

Москва, 1993

<Главная> <Все рассказы> <Следующий>