Сон в летнюю ночь,
или
Власть с точки зрения пользователя

Лето определенно удалось. Ни зарабатывать деньги, ни продолжать благоустраивать свой дом, ни задумываться решительно не хотелось. И не моглось. Хотелось и моглось только бездельничать с семьей и друзьями, плавать и нырять до помрачения и без того расплавленного ума и пить легкое холодное вино (летом мы предпочитаем белые). Так мы и поступали весь июль. Отключение от жизненных реалий было столь полным, что мне не удалось продолжить ни один из начатых пасквилей. Ну, совсем не думалось и не писалось. Поэтому расскажу сон, который мне случилось увидеть в одну из жарких ночей этого лета. Можете толковать его по Фрейду, можете по девице Ленорман, а можете по популярному некогда соннику Мартына Задеки. А можете вовсе не толковать, пусть остается бестолковым. В общем, дело было так.

Приходит ко мне какое-то полузнакомое официальное лицо и спрашивает, за кого я буду нынче голосовать. «Как всегда», - отвечаю. «То есть?» - переспрашивает лицо. «Никак», - отвечаю. «Тебе что, все равно? – спрашивает лицо. – У них же программы разные». Я с фактами даже во сне спорить не умею, поэтому отвечаю, что да, программы разные. «Так почему же, - настаивает лицо, - тебе не выбрать ту, что тебе нравится?» - «Потому, - объясняю, - что избранный не несет никакой ответственности за исполнение или неисполнение своей программы». – «Ну, - говорит лицо, - а риск не быть переизбранным?» - «Это, - объясняю, - риск не получить что-то еще, риска что-то по­те­рять тут нет, так что кандидат – лицо совершенно безответственное. По крайней мере, в рам­ках процедуры демократических выборов». Тут лицо разозлилось: «Ты что же, и в демократию не веришь?» – возмущенно спрашивает. – «Нет, - отвечаю, - не верю. И в непорочное зачатие тоже не верю. То есть, чтобы с сохранением девственности – это да, а вот от святого духа – это дудки. И вообще, - говорю, - ни во что я не верю, у меня просто органа такого нет, которым это делают». Тут полузнакомое официальное лицо помрачнело. И произнесло проникновенный спич в защи­ту демократии. Дескать, ничего лучшего человечество не выдумало. И даже цитату к месту при­пом­нило: демократия, дескать, очень плоха, но ничего лучшего человечество не выдумало (кажется, сэр Уинстон Черчилль). «Может быть, ты мне свою позицию разъяснишь, - говорит лицо». – «Разъясню, - говорю».

Только прошу заметить, что речь пойдет не о демократических идеалах, а о реалиях со­вре­мен­ных демократических систем. Насколько мне известно, среди режимов, пришедших к власти с помощью процедуры обыкновенных демократических выборов, хорошо представлены и самые зверские. Так что демократические выборы ничего не гарантируют. Это просто один из спо­со­бов отбора управляющего меньшинства. Ничем не лучше подбрасывания монетки. (Подбрасывать монетку даже дешевле.) Кстати, демократическая система изначально предполагала некоторую подготовленность избирателя. Право избирать и быть избранным принадлежало очень небольшой группе людей, удовлетворяющей определенным цензам, в том числе культурному, нравственному и имущественному. То, что в мире есть сейчас, называлось в ту пору не демократией – властью народа, а охлократией – властью черни. Но и тогда, когда выбор был более просвещенным, к власти точно так же приходили неразумные, а подчас и вовсе человеконенавистнические режимы. И, прошу заметить, всякая оппозиция стремилась расширить свой электорат за счет включения в число избирателей кого угодно. Страны, в сравнении с греческими по­ли­сами или даже Римской республикой, стали огромными, а число избирателей с их абсолютно разными интересами и разным пониманием общественных нужд таково, что результаты выборов стали носить случайный характер, хорошо описываемый теорией вероятности и математической статистикой. Великолепной иллюстрацией может служить недавний пример перетягивания каната между Гором и Бушем-младшим. Противоположные примеры демонстрируют обычно достижения в области технологий подготовки общественного мнения, умения надавить и умения сосчитать. Но пусть даже тут у нас фальсификации невозможны, – сон не подделаешь. Все равно выбор между орлянкой и манипуляцией слишком узок, для того, чтобы я мог им воспользоваться. «Ну, ты и теперь ты мне будешь предлагать голосовать?» - «Да, - говорит лицо, - но все равно нет у тебя другого способа повлиять на то, «Как государство богатеет, И чем живет, и почему Не нужно золота ему, Когда простой продукт имеет». (Если память мне во сне не изменяет, лицо процитировало Адама Смита в пересказе А.С.Пушкина.) «Дудки», -отвечаю. Во-первых, у меня и этого способа нет. Во-вторых, мне решительно все равно, богатеет государство или разоряется. Мое благосостояние может быть частью благосостояния общества, но к благосостоянию государства оно никакого отношения не имеет. Богатство государства нужно тем, кто им в той или иной степени распоряжается. Это государственные функционеры, государственные служащие и некоторые другие категории людей, без спроса вовлеченные в сферу государственного перераспределения богатства. Предприятием, создающим какие-то потребительские ценности, является общество.Государство только перераспределяет то, что ему удалось от общества оторвать. Вопрос о государственной целесообразности и государственных интересах решается государственными людьми. Нет и не может быть надежд, что их целесообразность и интересы совпадут с общественными. Противоречие между государством и обществом давно известно и хорошо изучено. Все попытки построить государство (и/или общество), основанное на идеалах egalite и fraternite неизменно проваливались. Это за­тавляет сделать два разумных предположения: во-первых, государство с такими принципами не может существовать, во-вторых, эти самые идеалы (равенство и братство) не так хороши и са­ми по себе. Тщательное рассмотрение исторических прецедентов показывает, что верны оба пред­положения. Нужда в государстве возникает лишь тогда, когда плотность населения ста­но­вит­ся выше определенного предела и, следовательно, количество столкновений разно­направ­лен­ных интересов членов общества (то есть, конфликтов) становится таким большим, что общество уже не в состоянии справиться с ними без некоторого внешнего регулирования. Другими словами, государство появляется тогда, когда общество не может существовать без насилия над ним, и должно быть государство своеобразной системой безопасности общества в целом. Для осуществления насилия над обществом государству требуются определенные ресурсы, и оно их получает у общества, на ранних этапах - на добровольной основе, а как окрепнет, - просто отбирает. Для повышения надежности предоставления этих услуг государство имеет систему обеспечения собственной безопасности, и эта собственная безопасность для государства несрав­нен­но важнее своей целевой функции - безопасности общества. Тут, ясное дело, не до эгалитэ и фратернитэ. Государство просто не видит объектов, к которым можно было эти понятия применять. Противоречие принципиально неустранимо, пока и поскольку государство понимается как управляющая надстройка над обществом.

Тут я замечаю, что полузнакомое лицо меня не очень слушает, а все больше глядит по сторонам. Я тоже начинаю глядеть по сторонам. Обстановка вроде бы и не изменилась, но цвета стали какими-то более резкими и тревожными. Видимо, пора учесть, что мой собеседник – лицо полу­офи­циальное и прекращать катить бочку на государство. Хотя бы временно. Прекращаю. Зна­ешь, говорю, обществу все эти братства и равенства тоже не очень подходят. Я, к примеру,  ка­те­горически не хочу ни с кем брататься, поскольку при этом неизбежно связываю себя какими-то обязательствами, в том числе и такими, которые могут возникнуть в будущем помимо моей воли и без моего согласия. Более того, братские отношения с собственным род­ным братом мне тоже не представляются неизменно обязательными. Они в такой же степени подвержены изменениям, как и любые другие человеческие отношения. Что до равенства, то тут все обстоит еще хуже. Равны ли, с точки зрения общественного медицинского обслуживания обыкновенные люди, ведущие сравнительно здоровый образ жизни, и лица, сознательно подвергающие угрозам свое здоровье? Не является ли лечение наркоманов, профессиональных спортсменов и некоторых других категорий ущемлением прав менее заметных добросовестных членов общества? Сладкая гомосексуальная парочка (или троечка) по своему выбору не участвует в воспроизводстве общества и отвлекает от этого старинного и почтенного занятия других. Я не представляю себе причины, по которой эта парочка (или троечка), отказавшаяся от физиологически нормального поведения, должна иметь равные пенсионные права с добросовестными членами общества, участвующими в воспроизводстве этого самого общества. Право на жизнь почему-то распространяется и на сознательных убийц, то есть лиц, активно не признающих такого права. Не является ли любая защита прав любых меньшинств сознательной попыткой установить для меньшинств какие-то преимущества и тем самым установить неравенство? И, самое главное, хотят ли какого-то равенства добросовестные члены общества? Нет, увольте. Не нужно мне это братство, и равенство мне это ни к чему. Единственное, что мне и в самом деле нужно, так это свобода. Причем не какая-то регулируемая государственными органами свобода совести, собраний, демонстраций и слова, а liberte - обыкновенная  личная свобода, ограниченная личными свободами других людей и более ничем.

- Хорошо, - отвечает лицо. - Вижу, что привлечь тебя в число избирателей мне не под силу. Тогда давай нальем по рюмочке и порассуждаем.

Я соглашаюсь и начинаю искать в этом сне два коньячных бокала и коньяк. Краски становятся менее тревожными, и я эту бутылочку нахожу довольно быстро. Оказалось, Фрапен, коньяк достаточно хороший, рассуждениям помехой не будет. Спрашиваю, о чем рассуждать будем. Собеседник окунает нос в бокал, одобряюще хмыкает и спрашивает, что же с этой свободой делать. Не твое дело, отвечаю. Это же свобода. Я не должен ни перед кем отчитываться, пока не наношу кому-то ущерб. А какой ущерб я могу нанести, попивая коньячок во сне? Поэтому давай лучше о разумном устройстве государства. Таком, чтобы оно не имело возможностей съесть общество. В качестве рабочей гипотезы предлагаю идею великих индивидуалистов XIX века, получившую в своем более позднем развитии довольно уродливое наименование либертарианства. Поскольку государство есть аппарат насилия, то давайте оставим ему эту одну-единственную функции. Выделим всем миром ему на это ресурсы, а больше ему ничего не дадим. И строго с него спросим: не выполняет своих функций, – не дадим ресурсов, а то и вовсе уйдем к другому государству. «Это что же, - спрашивает собеседник, - будем менять гражданство?» – «Так точно. Так часто, как захочется. На то и свобода».

Итак, некоторому сообществу индивидуальностей необходимо защищать себя от внутренних и внешних факторов социальной нестабильности. Заметим, что экономическая нестабильность их не волнует, поскольку уровень необходимого достатка определяется членами сообщества по договору между собой и может быть сознательно ограничен не только снизу, но и сверху. По принципу «жители нашего квартала договорились пользоваться только общественными яхтами». Что до политической стабильности, то она гарантирована тем, что сообщество обра­зо­вано из индивидуалистов, питающих, по определению, непреодолимое отвращение ко всякому партийному собранию и ко всякой партийной дисциплине. А, понимаю... Тебе не понятно, для чего эти индивидуалисты собрались вместе. Ну, это легко. Вот тут в нашем сне совершенно случайно сыр нашелся к коньячку.  Рокфор называется. Произведен по весьма строгим стандартам из непастеризованого молока в Нормандии. Так вот, сообщество индивидуалистов вместе держится единственно разделением труда: один коньячок выдерживает, а другой к нему закусь производит. Для этого они друг другу нужны. Для этого они договариваются о соблюдении минимально необходимого набора ограничений. Дальше они могут любить, дружить или, на­про­тив, не любить и не дружить. Но правила им соблюдать нужно, иначе один будет без сыра, а другой – без коньяка. Это понятно?

- Это-то понятно. – отвечает лицо. – Сыр хороший и коньяк тоже хороший. И вместе они хороши. Непонятно, как быть с прогрессом. Непонятно, как быть с соседями. Непонятно, как быть с преступностью.

- Да, – говорю, - с этим всем сложнее. Но ты коньячок пей, рокфорчиком закусывай, а с прогрессом, соседями и преступностью мы по порядку сейчас займемся. Начнем с прогресса. Человечество знает только одну его разновидность – технический прогресс, то есть повышение энерго­во­оруженности и, за счет этого производительности труда. На это могу сообщить, что пло­дами да­же этого прогресса пользуется едва ли 10% человечества. С точки зрения индивидуалиста, прогресс (в том единственном виде, какой удается обнаружить) уменьшает ценность отдельной личности и потому вреден. Сообществу индивидуалистов он, такой как он есть, следовательно, то­же вреден.  Нет, пойми меня правильно, я вовсе не призываю вернуться к деревянной сохе и обо­греву жилища по черному. Более того, я даже не за полную экономическую самодостаточность и политическую изоляцию, что у древних греков звалась автаркией, а у нас – железным за­навесом. Я за то, чтобы учитывать, что повышение производительности труда не может быть самоцелью, что среди плодов технического прогресса есть и весьма ядовитые, причем непредсказуемо ядовитые, что сильно неравномерное распределение плодов тоже небезопасно и многая прочая. Общественные интересы состоят в том, чтобы технический прогресс делал людей сво­боднее и счастливее. Но государственные интересы таковы, что сегодняшняя экономика стоит на постоянно растущем производстве (и спровоцированном потреблении) вещей, которые потребителю не только не необходимы, но часто и вредны. Перестань производить очередную версию сетевой игры в Doom, прекрати распространение наркотиков, выгони с концертных площадок лишенных слуха и голоса звезд – и существующая экономика рухнет. Но, замечу, хлеба и даже рокфора с коньяком будет производиться ровно столько же, только стоить они будут несколько дешевле. Пострадавшими будут а) власти, чей доход определяется как фиксированная доля общего денежного оборота и б) капитаны игрушечного бизнеса. Мирное население не пострадает.

Теперь о соседях. С соседями лучше жить в добрососедстве, но если это не получается (а это не получается, когда хотя бы один из соседей этого не хочет), то не нужно думать, что соседа можно перевоспитать или с ним можно «наладить отношения». Достаточно от такого соседа изолироваться. В ведении государства должно быть только то, что происходит на лестничной площадке, и нет никакого оправдания так называемым «государственным интересам», которые всегда сводятся к одному и тому же: размену свобод общества на собственную важность и значительность. Между тем, отношения «наладить» невозможно в принципе: они есть не меха­низм, а симбиоз общественных организмов. Уровень симбиоза определяется возможностями тор­говать на одном рынке, болтать за обедом в одном ресторане и учиться в одном университете, но торговля и культурный обмен не являются насилием и могут осуществляться членами общества на основе личных договоренностей, без всякого вмешательства государства. Все, что государство делает в области торговли и культурного обмена (а оно обычно норовит узурпировать эти функции), подчинено пресловутым государственным интересам и мне, индивидуалисту, на пользу не идет, и, следовательно, не идет на пользу обществу.

Что там осталось, преступность? Так это проще простого. Во первых, государство является са­мым большим вором и грабителем. Оно крадет у общества (и, значит, у меня) все, до чего дотянется. Я имею в виду недра, воды, воздушное пространство и заработки (в виде налогов и иных поборов). Во вторых, оно является самым большим убийцей, поскольку имеет обыкновение посылать специально подготовленнх и оснащенных людей убивать других людей, причем количество жертв, одобренных государствами, существенно превышает количество жертв от так называемой обыкновенной преступности. В третьих, государство является монополистом в части получения взяток, в том числе и от так называемых обычных преступников. Поэтому у государственных правоохранительных органов есть всего два назначения: преследование преступлений против самого государства и регулирование преступности обыкновенной: с одной стороны, она не должна превышать некоторый максимальный еще допускаемый обществом уровень, с другой – не должна существенно снижаться, ибо это поставит под угрозу доходы и само существование правоохранительных органов. Но это еще не все. Правоохранительные органы (как и иные государственные) опять таки не несут никакой ответственности ни за что. Нет обратной связи между достатком охранника прав и количеством обычных преступлений.

Собеседник мой отхлебнул коньяк и задумался. – Так что же нам делать? – спрашивает. – Лучше всего, - отвечаю, - это не просыпаться. Но, вообще-то, какие-то умные люди об этом уже ду­мали и, наверное, что-то придумали. Кибернетику придумали, теорию информации, теорию систем, синергетику, еще какого-то черта в ступе… Если во всем этом хорошенько порыться, то мож­но и какую-то идеальную модель построить. Я тебя, правда, должен предупредить, что модель эта никогда не будет реализована: государства не позволят. Но, по крайней мере, можно будет понять, чего мы сами-то хотим, и как нам себя вести, чтобы к этому идеалу приблизиться. Попробуем? – Ну, попробуем, нехотя соглашается мой собеседник.

Первое. Идеальное государство не вмешивается в дела общества, пока общество его об этом не попросит. Для регулирования взаимоотношений государства и общества имеется а) срочный общественный договор (общество нанимает государство для выполнения функций насилия и оплачивает его работу, а государство несет ответственность за ее исполнение) и б) индивидуальные срочные договоры членов общества о гражданстве. При этом безусловно допускается, что личность может быть членом общества и не быть гражданином соответствующего государства.

Второе. Общество владеет всей своей собственностью. Государство вправе распоряжаться только тем имуществом, которое временно передано ему для выполнения своих договорных функ­ций и только в тех целях, для которых такое имущество передано (насилие и принуждение). Государство не вправе заниматься никакой хозяйственной, юридической, образовательной, культурной и религиозной  деятельностью.

Третье. Государственный служащий лишен прав влиять на общественные решения. В частности, он не имеет права избирать и быть избранным в общественные (негосударственные) органы управления. Полномочия государственного служащего имеют место исключительно во время несения государственной службы. Использование таких полномочий в нерабочее время является должностным преступлением.

Четвертое. Преступлений против государства не существует. Действие лица или объединения лиц может быть признано неправомерным тогда и только тогда, когда оно направлено против других лиц или их объединений.

Пятое. Неправомерные действия государственных органов и государственных служащих влекут прямую и полную ответственность соответствующих лиц. Государственные служащие не могут быть защищены иммунитетом. Претензии к государственным служащим могут быть предъявлены без учета давности.

Отношение к государевым людям в этих принципах весьма строгое и должно быть компенсировано а) весьма высокой гарантированной оплатой и б) различными дорогостоящими льготами для государевых людей и тех, кто у них на иждевении.

Теперь вот еще что. Некоторые ограничения следует наложить и на общество. Фактически, самое важное – это размер. Для того, чтобы общество могло быть в значительной степени саморегулируемым, оно должно быть не очень большим. В большом обществе велико количество внутренних связей, столкновений интересов и так далее. Все это ведет к слишком большому разнообразию поведений. Чтобы удержать такое общество от распада, потребуются мощные управляющие сигналы, мощные каналы воздействия для их доведения до всех членов общества, централизация и – прощай, общество, да здравствует государство. Сразу замечу, что призывы к объединениям и сверхобъединениям с целью повышения конкурентоспособности (как это имеет место в современной промышленности) – чистая фикция. Личностям все это в лучшем случае не полезно, а в худшем случае – вредно. Единственный видимый эффект от слияний и поглощений состоит в том, что выживают (и приобретают большую силу) предприятия и государственные институты, которые сами по себе выжить не в состоянии. Да и с людьми примерно то же самое. Дело в том, что человечество много говорит о своем выживании, но реальные действия человечества направлены на выживание отдельного представителя. И черт с ним, с генофондом вида в целом. Чем больше сообщество, тем влиятельнее в нем становятся недееспособные и нежизнеспособные меньшинства. Вот одна из причин для того, чтобы ограничивать размер сообщества. Вторая состоит в том, что, как бы ни была мала доля ресурсов, выделяемых государству для осуществления насильнических функций, в большом сообществе ее абсолютный размер все равно велик. Со всеми отсюда вытекающими… Поэтому все время нужно следить за устойчивостью общественно-государственной структуры: чем дальше какой-либо орган управления находится от личности тем меньше должен быть удельный ресурс, находящийся в распоряжении этого органа. Ибо в идеале все права и все ресурсы – у личности. Нечто прямо противоположное модным идеям об укреплении вертикали власти. - Ну, как тебе такая модель? По-моему, вполне топ.

- Нет, что-то тут не так. Получается, что почти все нынешние роли государства должны выполняться общественными организациями. А разве они это могут? До сих пор не могли. Ведь все рано придется людям собираться и голосовать. И кому-то поручать, и функции делегировать, и примиряться с решениями, которые их не устраивают. Ведь все равно голосовать придется, так ведь?

- Да. Голосовать, разумеется, придется. По самым разным вопросам. Но не за или против идеи, которую никто не собирается реализовывать, и не за какого-то патологически стремящегося к власти типа, а за совершенно конкретное решение совершенно конкретного маленького вопроса. Например, таких: хотим ли мы, проживающие в этом доме, чтобы на нашем доме висела реклама, или в нем был открыт магазин, или по улице быстро ездили автомобили, или мы этого не хотим. Как решим, так оно и будет, потому что наше решение по поводу нашего дома никто отменить не в праве. Его можно только оспаривать в суде. А в суде – опять мы. И такие же маленькие, очень частные решения в масштабе города, региона и страны. А глобальных решений нам не надо, очень уж каждый из нас от глобуса в целом далек. А если кто близок и считает себя Наполеоном – это его глубоко личное дело. Патологическое, но личное. А вот когда он свои наполеоновские планы реализовать захочет, то самое время ему напомнить, что пора подлечиться. Возможно, даже в стационаре. Впрочем, это дело врачей. Наше дело – чтобы Наполеон этот, исполняя свои планы, нас под ружье не поставил и нашей маленькой личной свободы не лишил. Потому что мы так проголосовали. Маленькое частное решение приняли. Вот так. Теперь хочу выпить и проснуться.

- Нет, погоди. Ты все критикуешь и критикуешь. То, что есть – не устраивает, но другого ничего нет. Позитивная программа где? Где позитивная программа? Делать что?

- Ша. Без истерик. Позитивной программы для всего общества у индивидуалиста быть не может. И не должно. Вся его позитивная программа заключается в том, что он изо всех своих слабых сил защищает свою свободу от любых посягательств. Индивидуалист все время голосует тем, что держится подальше от того, что не одобряет. От власти и преступности, от бюджетных благ (включая пенсии и пособия) и уплаты налогов, от выборов с рейтингами и от занятости на государственной службе, от торговли наркотиками и полицейской безнаказанности. Он все время помнит, что государство -  его естественный и более сильный враг, старающийся сделать его своей добычей и, в конечном счете, пищей. Так что вся позитивная программа сводится к выживанию в довольно тяжелых условиях. Он берет свои силы выжить и взрастить жизнеспособное потомство в слабой надежде на то, что общественные институты надзора за государством все-таки существуют и, стало быть, могут быть постепенно усовершенствованы. Только поэтому он все-таки участвует в жизни съеденного государством общества, отдавая ему изрядную долю своего труда. Только поэтому он не бежит на необитаемый остров и не свихивается в безнадежных поисках другого глобуса.

Закончился мой сон как и было предсказано, то есть печально. Не осталось ни коньяка, ни рокфора. В новостях – санкционированные государствами (но не обществом) бомбежки Афганистана в надежде угодить в преступника, вина которого не доказана. Расстрелянный мирной ракетой мирный пассажирский лайнер. Триумфальный подъем предварительно обрезанной подлодки «Курск». Русско-грузинская возня в Абхазии. Палестинцы, при поддержке США, отстояли свое право взрывать израильтян и иногда взрываться вместе с ними. Вы не знаете, кому все это нужно? Людям вроде бы ни к чему. Может быть, государствам?

Комментарий. Либерализм не сводится к безудержным нападкам на государство; он является хорошо продуманной системой взглядов и учений. Либеральные учения труднее для понимания, нежели учение П.П.Шарикова (все взять и разделить), а следование либеральным взглядам не влечет не­по­средственных выгод и требует от их носителя терпимости и самоограничения. Поэтому практи­чес­кие политики-либералы не наблюдались со времен Перикла Афинского (V век до н.э.). Же­ла­ю­щим познакомиться с историей и теорией либерализма (в его экономических, правовых и со­ци­альных аспектах) можно посоветовать следующих авторов:

John Acton. The History of Freedom. Именно лорду Эктону принадлежит известные фразы: «Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно» и «Не говорите мне, что это правительство не справляется со своими обязанностями. Никакое правительство не справляется с обязанностями». Химически чистый индивидуализм лорда Эктона, его блестящий ум и афористичность письма, и есть, видимо, причина того, что его труды и по сей день не полностью изданы на языке оригинала (и, разумеется, не переведены на русский язык).

Людвиг фон Мизес. «Либерализм в классической традиции», 1927 и «Социализм», 1921. Работы родоначальника австрийской экономической школы отличаются глубиной понимания роли свободы в развитии человеческих сообществ. Вторая книга читается сегодня как исключительно тонкий прогноз нашей собственной, незавершенной еще истории.

Фридрих Август фон Хайек.  «Дорога к рабству», 1944. Самая известная работа лауреата Нобелевской премии в области экономики и ученика фон Мизеса. В ней исследуются два аль­тер­нативных способа организации социальной жизни - рыночный порядок и централизованное планирование.

Карл Поппер. «Открытое общество и его враги», 1945-66. Крупнейший методолог науки XX века прослеживает основных популяризаторов тоталитарных идей на протяжении 24 веков – от Платона до Маркса. Достается и «личным врагам» сэра Карла – историцизму, неизменно подменяющему разум, а иногда и обыкновенный здравый смысл и романтизму, являющемся на самом деле не чем иным, как культом силы.

Не все названные книги можно классифицировать как общедоступное легкое чтение. Более того, названные тексты довольно трудно найти, хотя теперь многое есть в Интернете. Поэтому – еще один список авторов – на сей раз обыкновенных замечательных писателей, чьи книги полны разума, человечности и любви к свободе. Это Пьер Карон Бомарше, Вольтер и Александр Дюма-отец. Это Карел Чапек, Лион Фейхтвангер, Генрих Белль и Джозеф Хеллер. Это Юрий Трифонов, братья Стругацкие и Иосиф Бродский. - О.Ш.

<Главная> <Все статьи> <Следующая>